Бьет колокол, сзывая мир и клир
Восславить Бога.
Достигнет ли их голос сквозь эфир
Его чертога?
Услышит ли Он этих, что во мгле,
В грязи и прахе
Ему мольбы возносят на земле
В смятенном страхе -
Чтоб после, кинув в кружку четвертак,
Как знак издевки,
Пойти из храма прямиком в кабак,
К гулящей девке?
Что их слова? Лишь вызубренный стих,
Твердимый снова,
Когда так мало действует на них
Святое Слово!
Ты, Господи, пошел за них на крест -
Они и рады,
Не помня, что еще довольно мест
В геенне ада.
Нет дела им до ангельской трубы
И горней славы,
Слабы Твои неверные рабы,
Слабы, лукавы.
Пастух ушел к небесному Отцу -
Что будет с паствой?
И волк уже нацелил на овцу
Оскал клыкастый,
Крадется тихо, и огни зрачков
Еще неярки...
Чтоб уберечь овечек от волков,
Нужны овчарки.
Мы - псы Твои, и страшен наш укус
Волкам порока.
Ты заповедал нам любовь, Исус.
Любовь жестока.
Овца бежит, не видя волчьих глаз -
Угроз весомых,
И псам кусать приходится подчас
Своих пасомых.
Спасая погрязающих во зле,
Должны мы грозно
Напоминать об аде на земле,
Т а м - будет поздно.
Мы - псы Твои. Да будет на века
Святая воля.
Но, Господи, Ты знаешь, как тяжка
Такая доля!
Пусть даже я узрю Небесный Град
За смертным часом -
Мне не забыть, как пахнет каземат
Горелым мясом,
Как, раскаленные до красноты,
Рвут кожу клещи,
Как поминутно щелкают кнуты -
Все хлеще, хлеще...
Как кость хрустит, как кровь течет в пазах,
Стекая с пики...
И ненависть, и ненависть в глазах...
И эти крики...
И хочется нарушить палачам
Их счет ударов,
И я не сплю часами по ночам,
Боясь кошмаров.
Но я и впредь снесу все то, что снес
Во имя долга.
В конце концов, не понапрасну пес
Похож на волка.

***

День, наконец, отмучался. Тьма опускает полог.
Если ты токарь или чиновник Москомприроды -
Можешь идти домой, но если ты гинеколог,
То не отложишь на завтра трудные роды.

Роженица, тридцатилетняя алкоголичка,
Об отце ребенка знает лишь, что - не импотент,
В этом роддоме рожает уже пятый раз. Привычка.
"Я бы таких кастрировал!" - думает ассистент.

"Эти твари хуже животных. Рожают дегенератов,
А мы тут тратим лекарства, работаем по ночам..."
И, поминая недобрым словом всяческих Гипократов,
Делает, тем не менее, то, что должно делать врачам.

Врач, принимающий роды, далек от этой позиции.
Пальцы в перчатках действуют четко, но не спеша.
"Не наше дело судить. Мы же не инквизиция.
Наше дело - спасти жизнь матери и малыша."

Он и впрямь так считает, а не потому, что ляжет
Вся вина на врачей, если смерть испортит проценты...
Дело идет к развязке. Между отекших ляжек
Показывается голова в кровавых клочьях плаценты.

Все, младенец в руках у доктора. "Посмотри-ка!" -
Показывает его матери, как козырного туза.
Сморщенное красное тельце дергается от крика
И открывает пронзительно голубые глаза.

Вроде нормальный, здоровый мальчик. Ну, слава богу.
Доктор снимает перчатки, халат, моет с мылом руки.
"Все-таки хорошо, что я выбрал эту дорогу,
А не поддался соблазну кабинетной науки."

Доктор едет в метро, едет в лифте, ищет ключи.
Сын-второклассник спит. Жена встречает в передней.
"Ну как?" (Поцелуй) "Perfectum!" "Ох уж эти врачи!"
"Случай был сложный, однако не первый и не последний."

Доктор садится в кресло, лениво смотрит журнал.
Что-то шипит на кухне, призывно пахнет едой.
"Что-то ты бледный." "Устал." "Совсем ты себя загнал!
Ведь уж не мальчик..." "Что ты, я еще молодой!"

Доктору тридцать семь. Он намерен дожить до сотни.
Он ведь не знает, что в будущем, всем еще чужом,
Голубоглазый мальчик выйдет из подворотни
И, не говоря ни слова, ударит его ножом

***

Место действия неизвестно, год неопределен,
Если верить часам, то 8, неясно только, чего.
Задний план представлен окном, за которым засохший клен,
А возможно, что и каштан - кто без листьев поймет его.

Hа переднем плане кушетка и шкаф у левой стены,
Полка с книгами - на стене, что напротив, под нею - стол,
Рядом стул, на спинке пиджак, чуть надорванный со спины,
Облупившаяся побелка, давно не метенный пол.

Персонаж лежит на кушетке, ему 28 лет,
Из его темно-синих глаз мировая глядит тоска,
Ему хочется застрелиться, но лень купить пистолет,
Hу а если б не было лень - стало б страшно наверняка.

Ошибаются те, кто думает, будто бы он влюблен
Или, скажем, продулся в карты, в рулетку и на бегах -
Это было бы слишком пошло, я в пошлости не силен,
Здесь проблема отнюдь не в похоти, даже и не в деньгах.

Просто как-то, проснувшись ночью, во тьму устремляя взор,
Он вдруг понял, что он - не гений, тем более не злодей,
Что ему отныне и присно придется сносить позор
Быть не лучшим, даже не худшим - обычнейшим из людей.

Ладно, черт с ним, что не ученый, что троны не потрясал,
Пережил бы, что как философ не будет греметь в веках,
Он бы мог не писать картины - да он их и не писал,
Пусть бы был хоть портовый грузчик! - но грузчик такой, что ах!

Так ведь нет же, он зауряден, банален - кошмар, кошмар!
Hикому, кроме службы сборов, в нем нет никакой нужды.
Он не лев, не орел, тем паче не змей - он просто комар,
Hа врагов бы свалить, да не удостоился он вражды.

Фолианты стоят на полке, внизу марширует полк,
У полка какое-то дело: ученья не то война.
В каждом действии некий смысл, у всего есть какой-то толк -
Только он никому не нужен, и жизнь его не нужна.

Может, все-таки встать с кушетки, ремень потянуть из брюк,
Стул поставить на середину, и лампу снять с потолка,
Там, под лампой, довольно прочный, довольно надежный крюк...
Только это все-таки страшно, и больно наверняка.

Даже этого он не может, о прочем не говоря,
Как же тут не глядеть с тоскою в облупленный потолок?
Двадцать восемь лет за спиной, двадцать восемь, прожитых зря,
Суета, маета, тщета, применяя высокий слог.

Тем не менее, он встает, надевает пиджак, затем
Зашнуровывает ботинок, другой, и выходит прочь.
Слышно, как он идет по лестнице... Вот он ушел совсем -
Вы желаете знать, куда, но я вам не могу помочь.

Может быть, он пошел в кабак, и нарвется в драке на нож,
Может быть, он пошел в бордель, и от сифилиса умрет,
А возможно, в завтрашней прессе читатель, смиряя дрожь,
Вдруг прочтет о новом маньяке... кто может знать наперед?

Впрочем, нет. Все прекрасно кончится без роковых затей,
Персонаж позабудет глупости прочно и навсегда,
Будет делать карьеру, женится, станет растить детей...
Вы же это прекрасно знаете, правда ведь, господа?

***

Пропаганда войны

Когда мои войска входили в Амстердам,
Отвыкшие стрелять, защитники бежали,
Дрожали камни стен, и жители дрожали
От грохота колонн, текущих по мостам.
Лишь с некоторых крыш огонь по нам вели,
Да буйствовал пикет каких-то горлопанов...
Под гусеницы нам не бросили тюльпанов,
Но красные цветы на траках расцвели.
Растленный Амстердам, ты понял - дело швах!
Двуногие скоты, настал ваш час ответа!
Я не Совбез ООН, и мне плевать на вето -
Расскажете червям о пактах и правах.
И был ударен труд, и был велик улов -
Зачистка началась и продолжалась сутки,
На красных фонарях висели проститутки,
Клиенты их вокруг лежали без голов.
Притоны и владельцев их сожгли дотла -
В тот день, как никогда, в борделях было жарко!
И хищники-самцы в вольерах зоопарка
Терзали стриптизерш холеные тела.
Последний наркоман издох, вдыхая смрад,
Последний секс-шоп с землей сровняли танки,
А мимо педерасты шли и лесбиянки
В смоле и перьях на последний love-парад...
В истерике хрипит весь западный эфир,
О варварстве вопят газетные холопы,
Но я - не Чингисхан, я - санитар Европы!
Я убираю сор. Я очищаю мир.
Не надо нам от них ни денег, ни земель,
Не надо нам от них ни славы, ни короны,
Не рады мы носить погоны и шевроны,
Вся эта смерть и кровь - отнюдь не самоцель.
Но время полумер давным-давно прошло,
Нельзя расчистить грязь, оставшись в белом фраке!
Но мы докажем, что дихотомия - враки:
Бардак или барак? И то, и это - зло.
Да, по заслугам мы сполна воздали тут,
Но строим не барак, не царство произвола,
И где стоял бордель, там будет физматшкола,
И где стоял секс-шоп - научный институт.
О да, я понимал: мир не исправишь вдруг,
Двуногие скоты страшней четвероногих -
Из нынешних, увы, надежда на немногих,
Но мы спасем детей. Порвем порочный круг.
Да, это долгий путь. Не год, не два, не три.
Но первый враг был стерт. Итоги нас бодрили,
И штурманы моих ударных эскадрилий
Прокладывали курс по картам на Пари.

***

Пусть мне говорят, что я бирюк,
Что симпатизирую убийцам,
Только хватит воспевать ворюг
Как альтернативу кровопийцам.
Кровь - она, конечно, не вода,
И убитым не восстать из праха,
Но приходит некий миг, когда
Отвращение сильнее страха.
Кровь достойней спермы и вина!
Чем, покорность вознося коровью,
Погрязать в дерьме, как вся страна,
Лучше уж умыться. Пусть и кровью.
Есть болезни пострашней простуд,
Есть ресурсы поважней, чем деньги,
Потому что лучше blood, чем блуд,
Лучше строем, чем на четвереньки.
Лучше честно умереть в бою,
Нежели гнить заживо в притоне!
И не пойте больше мне свою
Пошлую кантату в прежнем тоне:
"Никого не запрещаем - вот
Чем мы лучше жаждущих порядка!"
Это все равно, что садовод
Тем гордился б, что не полет грядку.
Худо, если выполют не тех,
А отнюдь не самый факт прополки,
Без которой культ тупых утех
Непотребством заполняет полки.
И пускай заламывает бровь
Либерал трагически и страстно -
Можно согласиться и на кровь,
Если кровь прольется не напрасно.
Но куда ни глянешь - жирный шпиц
Вместо благородного зверюги,
Не осталось честных кровопийц!
Все по совместительству - ворюги.

***

Памятник

Я памятник себе... Начало знаменито,
Но полный смысл едва ль осознает толпа.
Для плоти монумент логичен из гранита,
Но я не плоть, а мысль! Не надо мне столпа.

Наукою спасен, освобожденный разум
Переживет свою телесную тюрьму!
А если даже нет - словам моим и фразам
Простор киберпространств не даст уйти во тьму.

Слух обо мне идет, но мне отнюдь не нужен
Хвалебный хор племен, столь сладостный иным:
Не шлака террикон, но пригоршня жемчужин -
Вот то, что я ценю. Вот те, кем я ценим.

И долго буду тем я быдлу ненавистен,
Что чувства их клеймил за глупость, грязь и вонь,
Что в век сусальной лжи был стражем горьких истин
И к падшим призывал не милость, а огонь.

***

Счастливый

В Империи траур. Приспущены флаги.
Убито две сотни детей.
Залиты рекордным количеством влаги
Экраны и тексты статей.
Плывет по америкам и по европам,
Колышется пламя свечей.
Мешаются слезы с сусальным сиропом
Слюняво-сопливых речей.
"Всего драгоценней и чище на свете
Ребенок, сей ангел Земли!
Ах, бедные дети, несчастные дети!
О нелюди, как вы могли?"
Несчастные дети. Поспоришь едва ли,
Хоть нелюди тут с потолка -
Ведь именно люди детей убивали
Везде и в любые века.
Несчастные... Метод единой гребенки,
Конечно, привычней всего,
Но далее речь о счастливом ребенке
Пойдет. В чем же счастье его?
Не в том лишь, что выжил. Таких ведь немало
Средь загнанных в школу-тюрьму;
Других испытание это сломало,
Он тоже был близок к тому.
Он тоже сидел до последнего часа,
Как все, без воды и жратвы...
Но трое подонков из старшего класса,
Его изводивших, мертвы!
Сегодня по ним проливаются слезы,
Мучители - в списке потерь.
И черт с ними! Главное то, что угрозы
От них не исходит теперь.
И пусть террористы - не меньшие гады
И свой заслужили конец,
Но все ж кое-где совершили, что надо,
Бандитский тротил и свинец.
А мир содрогнулся: "Как можно - по детям!"
Да разве же в возрасте соль?
Он тысячу раз бы стрелял бы по этим
За все униженья и боль!
А тех, кто вещает на первом канале
О чистой, святой детворе,
Наверное, слишком давно не пинали
Ногами на школьном дворе.
Посылки идут от детей и старушек
Из Ромы, Нью-Йорка, Москвы -
Не надо, он счастлив без всяких игрушек:
Он выжил, а эти - мертвы!
Решать не ему, путь наш верен ли, плох ли,
Зачем мы убийц не казним,
Но трое подонков - подохли, подохли!
Порадуйтесь, граждане, с ним.

Источник: http://yun.complife.ru